Неточные совпадения
И доктор пред княгиней, как пред исключительно
умною женщиной, научно определил положение княжны и заключил наставлением о том, как пить те воды, которые были не нужны. На
вопрос, ехать ли за границу, доктор углубился в размышления, как бы разрешая трудный
вопрос. Решение наконец было изложено: ехать и не верить шарлатанам, а во всем обращаться к нему.
Нет! нет! пускай умен, час от часу
умнее,
Но вас он сто́ит ли? вот вам один
вопрос.
— Люди там не лучше, не
умнее, чем везде, — продолжал он. — Редко встретишь человека, для которого основным
вопросом бытия являются любовь, смерть…
Жалобы Лютова он слушал с удовольствием, даже раза два усмехнулся. Ему казалось, что на месте Макарова он говорил бы
умнее, а на
вопрос Лютова...
— Да, — тут многое от церкви, по
вопросу об отношении полов все вообще мужчины мыслят более или менее церковно. Автор —
умный враг и — прав, когда он говорит о «не тяжелом, но губительном господстве женщины». Я думаю, у нас он первый так решительно и верно указал, что женщина бессознательно чувствует свое господство, свое центральное место в мире. Но сказать, что именно она является первопричиной и возбудителем культуры, он, конечно, не мог.
Не решая этот
вопрос, он нашел, что было приятно чувствовать себя самым
умным среди этих людей. Неприятна только истерическая выходка этой глупой рыжей куклы.
— Не понимаю
вопроса, — сказал Клим. Он чувствовал себя
умнее жандарма, и поэтому жандарм нравился ему своей прямолинейностью, убежденностью и даже физически был приятен, такой крепкий, стремительный.
— Государственное хозяйство — машина. Старовата, изработалась? Да, но… Бедная мы страна! И вот тут вмешивается эмоция, которая… которая, может быть, — расчет. За границей наши поднимают
вопрос о создании квалифицированных революционеров.
Умная штука…
Клим взглянул на некрасивую девочку неодобрительно, он стал замечать, что Люба
умнеет, и это было почему-то неприятно. Но ему очень нравилось наблюдать, что Дронов становится менее самонадеян и уныние выступает на его исхудавшем, озабоченном лице. К его взвизгивающим
вопросам примешивалась теперь нота раздражения, и он слишком долго и громко хохотал, когда Макаров, объясняя ему что-то, пошутил...
Постепенно начиналась скептическая критика «значения личности в процессе творчества истории», — критика, которая через десятки лет уступила место неумеренному восторгу пред новым героем, «белокурой бестией» Фридриха Ницше. Люди быстро
умнели и, соглашаясь с Спенсером, что «из свинцовых инстинктов не выработаешь золотого поведения», сосредоточивали силы и таланты свои на «самопознании», на
вопросах индивидуального бытия. Быстро подвигались к приятию лозунга «наше время — не время широких задач».
«Да, она
умнеет», — еще раз подумал Самгин и приласкал ее. Сознание своего превосходства над людями иногда возвышалось у Клима до желания быть великодушным с ними. В такие минуты он стал говорить с Никоновой ласково, даже пытался вызвать ее на откровенность; хотя это желание разбудила в нем Варвара, она стала относиться к новой знакомой очень приветливо, но как бы испытующе. На
вопрос Клима «почему?» — она ответила...
— Это, кажется, Шульгин, — нетерпеливо бормотал Дронов. — Говорят, он —
умный… А — что значит быть
умным в наши дни? Вот
вопрос!
Но хитрая и
умная барыня не дала никакого другого хода этим
вопросам, и они выглянули у ней только из глаз, и на минуту. Вера, однако, прочла их, хотя та переменила взгляд сомнения на взгляд участия. Прочла и Татьяна Марковна.
Она не поняла его
вопроса и глядела на него во все глаза, почти до простодушия, не свойственного ее
умному и проницательному взгляду.
— Ведь мы никогда не увидимся и — что вам? Скажите мне правду раз навек, на один
вопрос, который никогда не задают
умные люди: любили вы меня хоть когда-нибудь, или я… ошибся?
Один чрезвычайно
умный человек говорил, между прочим, что нет ничего труднее, как ответить на
вопрос: «Зачем непременно надо быть благородным?» Видите ли-с, есть три рода подлецов на свете: подлецы наивные, то есть убежденные, что их подлость есть высочайшее благородство, подлецы стыдящиеся, то есть стыдящиеся собственной подлости, но при непременном намерении все-таки ее докончить, и, наконец, просто подлецы, чистокровные подлецы.
Энергические и
умные меры Смита водворили в колонии мир и оказали благодетельное влияние на самих кафров. Они, казалось, убедились в физическом и нравственном превосходстве белых и в невозможности противиться им, смирились и отдались под их опеку. Советы, или, лучше сказать, приказания, Смита исполнялись — но долго ли, вот
вопрос! Была ли эта война последнею? К сожалению, нет. Это была только вторая по счету: в 1851 году открылась третья. И кто знает, где остановится эта нумерация?
Убедившись, что Нехлюдов не в духе, и нельзя его вовлечь в приятный и
умный разговор, Софья Васильевна обратилась к Колосову с
вопросом об его мнении о новой драме таким тоном, как будто это мнение Колосова должно было решить всякие сомнения, и каждое слово этого мнения должно быть увековечено.
Если бы возможно было помыслить, лишь для пробы и для примера, что три эти
вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов — и задать им задачу: придумайте, сочините три
вопроса, но такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх того, в трех словах, в трех только фразах человеческих, всю будущую историю мира и человечества, — то думаешь ли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и по глубине тем трем
вопросам, которые действительно были предложены тебе тогда могучим и
умным духом в пустыне?
Он не герой, широкой известностью не пользуется, но когда он входит в общество людей, преданных важному и опасному делу, то на
вопрос не знающих его знающие отвечают: «Это — NN… человек
умный, на него можно положиться»…
— Оставь, сделай милость, нынешнее время в покое. Сколько бы мы с тобой об нем ни судачили — нам его не переменить. Что же касается до того, кто
умнее и кто глупее, то, по мнению моему, всякий «
умнее» там, где может судить и действовать с большим знанием дела. Вот почему я и полагаю, что в настоящем случае Коронат —
умнее.Ведь правда? ведь не можешь же ты не понимать, что поднятый им
вопрос гораздо ближе касается его, нежели тебя?
— А странный народ эти чиновники! — продолжал он, снова обращаясь ко мне, — намедни приехал ко мне наш исправник. Стал я с ним говорить… вот как с вами. Слушал он меня, слушал, и все не отвечает ни слова. Подали водки; он выпил; закусил и опять выпил, и вдруг его озарило наитие:"Какой, говорит, вы
умный человек, Владимир Константиныч! отчего бы вам не служить?"Вот и вы, как выпьете, может быть, тот же
вопрос сделаете.
Сказав это, он взглянул на меня как-то особенно выразительно, так что я мог ясно прочитать на лице его
вопрос:"А что! верно, ты не ожидал встретить в глуши такого
умного человека?"
Проговорив это, очарованный странник как бы вновь ощутил на себе наитие вещательного духа и впал в тихую сосредоточенность, которой никто из собеседников не позволил себе прервать ни одним новым
вопросом. Да и о чем было его еще больше расспрашивать? повествования своего минувшего он исповедал со всею откровенностью своей простой души, а провещания его остаются до времени в руке сокрывающего судьбы свои от
умных и разумных и только иногда открывающего их младенцам.
— Необходимо так, — подхватил князь. — Тем больше, что это совершенно прекратит всякий повод к разного рода
вопросам и догадкам: что и как и для чего вы составляете подобную партию? Ответ очень простой: жених человек молодой,
умный, образованный, с состоянием — значит, ровня… а потом и в отношении его, на случай, если б он объявил какие-нибудь претензии, можно прямо будет сказать: «Милостивый государь, вы получили деньги и потому можете молчать».
— Садитесь и успокойтесь, — остановила Юлия Михайловна, — я отвечу на ваш первый
вопрос: он отлично мне зарекомендован, он со способностями и говорит иногда чрезвычайно
умные вещи. Кармазинов уверял меня, что он имеет связи почти везде и чрезвычайное влияние на столичную молодежь. А если я через него привлеку их всех и сгруппирую около себя, то я отвлеку их от погибели, указав новую дорогу их честолюбию. Он предан мне всем сердцем и во всем меня слушается.
— Да кто управляет-то? три человека с полчеловеком. Ведь, на них глядя, только скука возьмет. И каким это здешним движением? Прокламациями, что ли? Да и кто навербован-то, подпоручики в белой горячке да два-три студента! Вы
умный человек, вот вам
вопрос: отчего не вербуются к ним люди значительнее, отчего всё студенты да недоросли двадцати двух лет? Да и много ли? Небось миллион собак ищет, а много ль всего отыскали? Семь человек. Говорю вам, скука возьмет.
Я оглядел его с любопытством, и мне показался странным этот быстрый прямой
вопрос от Алея, всегда деликатного, всегда разборчивого, всегда
умного сердцем: но, взглянув внимательнее, я увидел в его лице столько тоски, столько муки от воспоминаний, что тотчас же нашел, что ему самому было очень тяжело и именно в эту самую минуту.
Я слишком много стал думать о женщинах и уже решал
вопрос: а не пойти ли в следующий праздник туда, куда все ходят? Это не было желанием физическим, — я был здоров и брезглив, но порою до бешенства хотелось обнять кого-то ласкового,
умного и откровенно, бесконечно долго говорить, как матери, о тревогах души.
Неправ остался один я, к которому все их критические мнения поступили на антикритику: впервые огорчил я мою Наташу, отвергнув ее мнение насчет того, что я всех
умнее, и на
вопрос ее, кто меня
умнее? отвечал, что она.
Такое же впечатление производят статьи не одного Фаррара, но все те торжественные проповеди, статьи и книги, которые появляются со всех сторон, как только где-нибудь проглянет истина, обличающая царствующую ложь. Тотчас же начинаются длинные,
умные, изящные, торжественные разговоры или писания о
вопросах, близко касающихся предмета с искусным умолчанием о самом предмете.
— Ради бога, ради всего святого, не говорите вы о том, что уже известно всем и каждому! И что за несчастная способность у наших
умных, мыслящих дам говорить с глубокомысленным видом и с азартом о том, что давно уже набило оскомину даже гимназистам. Ах, если бы вы исключили из нашей супружеской программы все эти серьезные
вопросы! Как бы одолжили!
Онучины очень обрадовались молодому князю: он был свежий гость из России и, следовательно, мог сообщить самые свежие новости, что и как там дома. Сергей Стугин был человек весьма
умный и, очевидно, не кис среди мелких и однообразных интересов своей узкой среды бомонда, а стоял au courant [в курсе (франц.).] с самыми разнообразными
вопросами отечества.
— А потому, что если бы вы имели его достаточное количество, так и не возбудили бы даже
вопроса: крестить ли вам вашего сына или нет, а прямо бы окрестили его в религии той страны, в которой предназначено ему жить и действовать, и пусть он сам меняет ее после, если ему этого пожелается, — вот бы что сказал вам здравый смысл и что было бы гораздо
умнее и даже либеральнее.
— Я и не понимаю после этого ничего!.. — произнес князь. — А вот еще один
вопрос, — присовокупил он, помолчав немного. — Я буду с вами говорить вполне откровенно: Миклаков этот — человек очень
умный, очень честный; но он в жизни перенес много неудач и потому, кажется, имеет несчастную привычку к вину… Как он теперь — предается этому или нет?
Мелузов.
Умный или нет, еще это
вопрос; но что я
умней многих вас, в этом нет сомнения. И
умней оттого, что я больше думаю, чем говорю; а вы больше говорите, чем думаете.
Но все же передо мной в тяжелые минуты вставали глаза Изборского, глубокие,
умные и детски-наивные… Да, он много думал не над одними специальными
вопросами. Глаза мудреца и ребенка… Но, если они могут так ясно смотреть на мир, то это оттого, что он не «увидел» того, что я увидел. Увидеть значит не только отразить в уме известный зрительный образ и найти для него название. Это значит пустить его так, как я его пустил в свою душу…
Окоемов. Да уж и вы-то хороши! что у вас за интересы, что за разговоры, как вас послушать. Вы таких людей, как Федор Петрович, должны на руках носить. Он один затрогивает серьезные
вопросы, один возмущается вашей мелочностью и пустотой. Проще сказать, он один между нами серьезный человек. Я не говорю, чтобы в нашем городе уж совсем не было людей
умнее и дельнее Федора Петровича; вероятно, есть немало.
Сначала я принял
умное положение Павлуся: глаза установил в потолок и руки отвесил, но, услыша
вопрос, должен был поскорее руки запрятать в карманы, потому что я, следуя методу домине Галушкинского, весь арифметический счет производил по пальцам и суставам. Знав твердо, что у меня на каждой руке по пяти пальцев и на них четырнадцать суставов, я скоро сосчитал восемь и семь и, не сводя глаз с потолка, отвечал удовлетворительно.
Поэтому прежние
умные люди, ввиду новых требований нового времени, оставались большею частию безучастными зрителями и, все усилия употребляя к поддержанию старых начал, смотрели на новые
вопросы даже несколько презрительно.
Прежние
умные люди большею частию уже не существовали в то время, как эти новые потребности приходили в силу; да и те, которые остались, все заняты были хлопотами об окончательном водворении своих начал, из-за которых они с молодых лет трудились и боролись; о новых
вопросах они мало заботились, да и не имели довольно сил для того, чтобы разрешить их.
Такой
вопрос очень возможен, и я, предвидя его, спешу дать мой ответ. Шерамур поставлен здесь по двум причинам: во-первых, я опасался, что без него в этой книжке не выйдет определенного числа листов, а во-вторых, если сам Шерамур не годится к праведным даже в качестве юродивого, то тут есть русская няня, толстая баба с шнипом, суд которой, по моему мнению, может служить выражением праведности всего нашего
умного и доброго народа.
Для ротмистра такие беседы были положительно праздником сердца. Он говорил больше всех, и это давало ему возможность считать себя лучше всех. А как бы низко ни пал человек — он никогда не откажет себе в наслаждении почувствовать себя сильнее,
умнее, — хотя бы даже только сытее своего ближнего. Аристид Кувалда злоупотреблял этим наслаждением, но не пресыщался им, к неудовольствию Объедка, Кубаря и других бывших людей, мало интересовавшихся подобными
вопросами.
Предлагая этот
вопрос, она внимательно посмотрела на тетку, которая спокойно рассматривала товары и теперь с легким удивлением подняла взгляд на Басю.
Умная еврейка поняла, что тетка ничего не знает. Она перевела иронический взгляд своих молодых глаз… Я сильно покраснел.
Когда мой дед, А. Д. Мейн, поставил ее между любимым и собой, она выбрала отца, а не любимого, и замуж потом вышла лучше, чем по-татьянински, ибо «для бедной все были жребии равны» — а моя мать выбрала самый тяжелый жребий — вдвое старшего вдовца с двумя детьми, влюбленного в покойницу, — на детей и на чужую беду вышла замуж, любя и продолжая любить того, с которым потом никогда не искала встречи и которому, впервые и нечаянно встретившись с ним на лекции мужа, на
вопрос о жизни, счастье и т.д., ответила: «Моей дочери год, она очень крупная и
умная, я совершенно счастлива…» (Боже, как в эту минуту она должна была меня,
умную и крупную, ненавидеть за то, что я — не его дочь!)
Этого не спросил, спросил — другое. Первым его
вопросом, первым
вопросом моей исповеди было: «Ты чертыхаешься?» Не поняв и сильно уязвленная в своем самолюбии признанно
умной девочки, я, не без заносчивости: «Да, всегда». — «Ай-ай-ай, как стыдно! — сказал батюшка, соболезнующе качая головой. — А еще дочь таких хороших богобоязненных родителей. Ведь это только мальчишки — на улице…»
— Ну, хорошо; но только еще одно слово. Ну, а если к тебе не
умный человек пристанет с этим
вопросом и вот, подобно мне, не будет отставать, пока ты ему не скажешь, что у тебя за принцип, ну скажи, голубчик, что ты на это скажешь? Я от тебя не отстану, скажи: какой у нас теперь принцип? Его нет?
Магнус остановил на мне долгий взгляд: что-то вроде страдания выразилось в его глазах. Но это не было страдание совести или жалости — это была боль взрослого и
умного человека, мысли которого перебиты глупым
вопросом ребенка.
Матушка, разумеется, не могла точно отгадать сущности моих корреспондентных чудотворений любовного характера, но ясно видела, что простой
вопрос ее смутил меня, — и я чувствовал, как ее
умный, проницательный взгляд упал на мое лицо и пронзил меня до самого сердца, занывшего и затрепетавшего от страха, что, если моя пошлая выходка как-нибудь откроется…
— Иван Маркович! — говорит умоляюще полковник. — Мы говорим серьезно, о важном деле, а вы — Ломброзо!
Умный человек, подумайте: для чего вы всё это говорите? Неужели вы думаете, что все эти погремушки и ваша риторика дадут нам ответ на
вопрос?